ЦЕННЕЙШЕЕ СОКРОВИЩЕ

Олег Казаков

Тифлисский Норд-Ост

(ПЕРВАЯ СМЕРТЬ)

Светлой памяти Григория Зараняна посвящаю.

Я описываю всё только по памяти… Мы жили в большом и шумном тбилисском дворе. Жилища без удобств. Понятия: центральное отопление, газ, ванна и т.п. принадлежали иным планетным системам.

На планете нашего двора был один кран, но вода из него – самая вкусная в мире. Наши мамы занимались домашним хозяйством (каких трудов им это стоило – отдельная книга). Наши отцы трудились с утра до вечера, зарабатывая на жизнь. Почти все работали на одном заводе; минут пятнадцать ходу от нашего двора. Есть выражение «натруженные руки»…

Про наших отцов я бы сказал, что это натруженные люди, а большинство из них еще и прошли войну. Однако ропота я не припомню. Мы были вполне сыты, нам покупали обновки, а в праздники семьи накрывали столы. Хотя с иллюзорной высоты сегодняшних представлений, все это – убожество. Но ничего светлее, теплее и ласковее этого убожества я, кажется, не видел. Нас всех очень любили. В нашем дворе все любили всех детей. Мы были совсем уже послевоенные дети – дети мира.

Мне купили матроску и белую бескозырку; не помню, что было написано на ленточке. Однако надпись была золотая, и по обе стороны ее были золотые же якоря. Я сидел при всем этом «обмундировании» на железной лестнице, ведущей в галерейку и комнату, где жила семья моего товарища. Вошел во двор его отец – шаг усталый, а на лице – улыбка. Когда он ступил на лестницу, я встал и поздоровался, отдавая честь, как военный моряк. Он сказал, чтобы я сел, попросил разрешения посмотреть бескозырку. Я, конечно, великодушно позволил. Он повертел ее в руках:

— Ты, когда вырастешь, кто будешь?

— Я?! Капитан!

— Молодец. – Он погладил меня по голове, надел на нее бескозырку и толкнул дверь в свою галерейку.

Нас в детстве столько гладили по голове – удивительно, как скальпы с нас не слетели.

И вот, не знаю, почему именно, эта короткая ласка мне запомнилась. Может быть потому, что этому человеку оказалось суждено вскоре умереть…

***

Я не знал, что такое смерть. Вернее знал, что на войне умирали солдаты, что у меня, еще до рождения моего, умерли оба деда и одна бабушка. Но это было все-таки что-то очень далекое, и к моей жизни никакого отношения не имело. Я был бессмертен, мои родители тоже, мои друзья – тоже. Пространство наших игр было бесконечным. В глазах стариков нашего двора вечность улыбалась нам любящей улыбкой.

Отец товарища моего, товарища детства моего, а потом и юности и зрелости… Отец верного товарища моего был здоровым, сильным и молодым еще человеком, души в своей семье не чающим. Ничем он не болел. Хотя… наши отцы никогда ни на что не жаловались. И вот, умер он – неожиданно и сразу, на чьих-то поминках, как помнится.

Для меня это открылось страшным, никакого смысла не выражающим, но прямо бьющим в сердце, криком. Этот крик со двора проник сквозь все стены к нам и сразу вонзился в сердце непонятным, чуждым страхом. Мать, резко распахнув дверь, выскочила во двор. Я ринулся следом.

Это кричала мать верного товарища моего. Она стояла, согнувшись, на верхней ступени железной лестницы, у самой двери галерейки, вцепившись обеими руками в свои волосы, как-то страшно мотала головой и – кричала. Со всех сторон двора бежали соседи, дети в галерейке плакали. Но крик матери друга моего перекрывал всё на свете. Он отчаянно бился в пасмурное зимнее небо и, мне кажется, что непроницаемая твердь все-таки дала тогда трещину.

Внизу у лестницы под деревом понуро стоял человек, обыкновенный человек в невзрачном легком пальто, принесший страшную весть.

Никто с этого дня до дня урочного, никто не включал радио, никто не посмел рассмеяться в голос, никто не устроил в своем доме праздника, даже если праздник приходился на эти дни.

Отец мой вернулся с работы, узнал обо всем. Он был не то чтобы очень потрясен… Только в лице появилось что-то тяжеловатое. А говорить много он никогда не любил.

Человек умер, оставив вдову и шестерых детей, из которых сын – только один. Что тут еще скажешь?

Потом во дворе собирали деньги. Потом наступил день похорон. Кричали и рыдали все – все женщины, все матери. Сжали зубы и нахмурились все мужчины, все отцы. Вдова совсем охрипла, слез уже не было, и глаза были так красны, что, казалось, из них вот-вот покатятся капельки крови.

Эти рыдания, этот вопль, эти ослепшие от горя глаза, истошный, протяжный, скорбный плач зурны вырывали сердце из груди. И я расплакался и плакал долго и горько. Не стану притворяться – не могу я сейчас сказать, что плакал именно от жалости к товарищу или его отцу. Вряд ли я тогда что-нибудь во всем этом понимал. Скорее всего, это плакала сама моя коротенькая шестилетняя жизнь, вдруг увидев этот ужас, эту скорбь, эту бесповоротность. От смертного страха, от смертной тоски плакала душа моя.

Мужчины подняли гроб и вознесли его над землей, положив на свои плечи. Процессия двинулась со двора. И я уже точно знал, что этого человека, который так ласков, и который сейчас в гробу, я уже никогда не увижу. Истошно непрерывно плакала зурна.

Смерть, сама смерть, ударом ноги, молча и грубо вошла в наше детство, в жизнь. И дверь, которую она распахнула, так и остается незакрытой.

P.S. Всех шестерых взрастила вдова, всех поставила на ноги. Все выросли достойными людьми. И я теперь знаю! Этот человек не унёс с собою ничего. Он оставил семье ценнейшее сокровище – высокое достоинство.

1998г. Санкт-Петербург