САМАЯ СТРАШНАЯ ИЗ РЕВОЛЮЦИЙ. 1917. ФЕВРАЛЬ-ОКТЯБРЬ

Я думаю все, или почти все народы бывшего СССР до сих пор не пережили (не прожили) революцию 1917 года окончательно. Она стучит еще во многих сердцах – болью, печалью, глубоким раздумьем, а у кого и злостью…

Неправомерно, кажется, делить Февральскую и Октябрьскую революции. Это два связанных тесно этапа катастрофической смуты, потрясшей всю планету. Будучи постоянным автором сайта Ржевской епархии, я предложил серию связанных очерков о событиях 1917-го года. Не исторический труд, не философский анализ – просто очерки человека,  который осмелился поделиться воспоминаниями, мыслями… Предложение было доброжелательно принято. Предлагаю первый очерк.

Не взыщите, любезный читатель! С непременным уважением, Олег Казаков.

 Февраль 1917-го. «Ветер, ветер на всем белом свете…»

Давно это было… Какое банально традиционное зачало!

Зато правдивое! Давно это было…

Я только-только переехал на постоянное жительство в Питер (тогдашний Ленинград). Мне отнюдь не впервой было видеть великий город, но и питерским никто бы меня не назвал.

Понадобился билет в дальнюю командировку. Решено было взять за несколько дней до отъезда. И вот я на площади Восстания – и вот Московский вокзал. Промозглая зябкость февральского утра  пробирала насквозь. Я купил билет и вышел на перрон (без особой цели; просто до сих пор очень люблю вокзалы и перроны). Студёный ветер здесь донимал сильнее. Ещё практически не рассвело. В прорезанных фонарями потёмках, метались, летели клочья серого дыма. В нос ударил жёстко-горьковатый, чем-то тревожный, запах вагонных печей – запах горящего угля…

Таинственны пути ассоциаций в нашем уме. Мне сейчас кажется, и тогда пришло на ум, что именно этот запах был в том феврале, в том начале самой, наверное, страшной из революций. Так же летели, метались,  клочья дыма!

Так или иначе, но  утро врезалось в мою память. Мне вдруг тогда подумалось, что этому великому городу всегда свойственно ощущение тревоги, некий холодок неопределённого ожидания чего-то великого, который соединяет опасность с приятностью… Странной приятностью. Приходили и уходили в феврале 1917-го  поезда, сновал народ, и все кого-то и чего-то ждали… Шествовали по перрону элегантные дамы и господа, пощёлкивали каблуками офицеры.  Приходили эшелоны, выгружались солдаты, а другие солдаты отправлялись на фронт. По перронам, площади, проспектам метались, летели серые клочья дыма и двигались, двигались люди в серых шинелях.

Настоящего страха пока ещё не было. Впрочем, он уже просыпался в сердцах сведущих людей. Пробивался в речах, письмах, дневниках… Кое- кто из приближенных  лиц говорил государю примерно так: «Будет революция, нас всех повесят, а на каком фонаре, всё равно». Сохранилось следующее высказывание М.В Родзянко, обращённое к государю: «Я Вас предупреждаю, что не пройдет и трёх недель, как вспыхнет революция, которая сметет Вас, и Вы уже не будете царствовать». Высшая знать находилась словно в каком-то оцепенении.  В городе в феврале 1917-го очень было много солдат. Огромный гарнизон – около 200 тысяч. В основном это были запасные части, которым предстояла отправка на фронт. В немалом числе были новобранцы из рабочих (тот самый пролетариат). Среди них – мобилизованные за участие в стачках!  Держать в столице такое великое множество солдат, подвергающихся слухам, соблазнам и открытой умелой пропаганде – никак не назовёшь, разве что халатностью руководства.

Для сравнения напомню, что в богохранимом граде Торопце, где я сейчас с радостью обитаю, населения, кажется, 13 тысяч человек. Так что в Питере это была не бомба, это было огромное минное поле, готовое взорваться… А городские власти, да и военные власти, то ли не прониклись ещё страхом, а лучше — разумной осторожностью, то ли для них эта масса была всего лишь массой.

Представляется, что у многих значительных персон страх перед «массами» и угрозой катастрофы ещё не оформился, а страх перед верховной властью начал пропадать.  Впрочем, не берусь выносить «вердикты», такой задачи у меня нет.

Однако некоторые считают, что именно эта неопределённость множества страхов и тревог, неожиданные повороты мнений, какое-то азартное (лишённое рациональной платформы) стремление к радикальным переменам в государстве, а значит в жизнях многих миллионов людей… Именно такие беспорядочные мутные волны привели к тому, что Февральская революция имела во многом стихийный, трудно предсказуемый характер: «Ветер, ветер на всём белом свете», — сказано у Блока.

Стихия, совладать с которой уже не было возможности. Сейчас можно со всех сторон услышать разговоры с изобилием частицы «бы». « Вот, если бы тот… если бы этот, если бы ни, если бы тогда…».  История не признаёт сослагательного наклонения.

О стихии сказано у гениального Пушкина, хотя и по иному поводу:

«Покойный царь еще Россией
Со славой правил. На балкон,
Печален, смутен, вышел он
И молвил: «С Божией стихией
Царям не совладеть»…

Русская Православная Церковь в те февральские дни как будто хранила молчание. Этим её иногда пытаются попрекнуть.

Один собеседник сказал мне: «А может быть, Церковь ждала явного изъявления Вышней Воли?»…

Олег Казаков

(Продолжение следует)